Когда меня спрашивают о Москве, я не знаю, что ответить, и лишь задумчиво пожимаю плечами. Я никогда не испытывала благоговения или преклонения к этому городу в отличие от многих других людей, не крутящихся в каждодневной бешеной воронке жизни этого города, живущих в провинциях.
Москва снисходительно спокойна, как человек, старающийся не замечать назойливых "Как дела?" малознакомых людей; и я к Москве просто спокойна, мы с ней наравне и так всегда были, начиная с той поездки, когда мне было шесть или семь и когда я отчаянно вцепилась в папину спину на эскалаторе. Это было время, когда я узнавала мир и впитывала его на всю возможную емкость своих глаз, время, когда я училась чувствовать. До сих пор помню свое красное платье и волосы, собранные еще с утра в аккуратную косичку, но растрепанные ветром. Родители показали Красную площадь, Мавзолей, но увидели, что никакой яркости в мох впечатлениях нет, кроме "Это и всё?"; потом катали по реке на речном трамвайчике: там мне понравилось стоять на палубе и раскрывать руки навстречу ветру; но самым большим подарком Москвы в тот день был, как это ни странно, жираф в зоопарке, от которого меня не могли оторвать два часа. Так и запомнилась мне Москва ярким желтым пятном.
В последствии и до сих пор я бываю в Москве по делам, в аэропортах или в надежде развеяться. Границы между своим городом и Москвой никогда не чувствую, два часа дороги пролетают слишком быстро, и вот я уже стою на пешеходном переходе, смотрю вокруг на ряды многоэтажек, дергаю сама себя за рукав: "Ты уже в Москве, слышишь?". Благо, я имею способность мгновенно переключаться под ритм другого города и никогда не чувствую себя ущемленной провинциалкой, раздавленной большим городом, раз - и я абсолютно москвичка. Окончательно пробуждает ужасающий скрежет метро
Многие живущие в провинциях волнуются в поездках в Москву, как они выглядят или как смотрят люди, стараются одеть всё самое лучшее. Разочарую любителей выделиться: в Москве никто ни на кого не смотрит. Разочарую и любителей чувствовать себя обделенными в надежде, что москвичи обязательно окажутся надменными, попытаются унизить и задвинуть на провинциальное место вашу тонкую натуру: в Москве такие же люди как везде, только еще равнодушнее, еще более уставшие, обычные разные люди: улыбающиеся, хмурые, приветливые, отстраненные... - как и в каждом городе. Не нужно ставить себя в центр всей вселенной и чувствовать, как лица москвичей сминаются в складки, глядя на ваш смущенный вид; лица имеют печать усталости, бессонницы или волнений, не более того. Мне всегда удавалось узнать дорогу, точное время или нужный объект, и какая разница с какой попытки; не будем кривить душой и говорить о будто бы существующей провинциальной доброжелательности в сравнении со столичной надменностью.
Москва - горделивая женщина, претендующая на равнодушие ко всему и всем, однако, любящая демонстрировать все свои прелести и формы. Город удивляет громоздкими и статными зданиями, подпирая небо миллионами шпилей, и ползет тенями, желая подобным величием вызвать хотя бы немного смущения и преклонения. Всё это может захватить дух, но для меня в Москве нет той интимности и трепетности, которую дарили Прага, Киев или даже город Д., хотя город Д. всегда исключение из всех правил, являясь больше рамкой для происходящего или емкостью для хранения чувств. Прага ничего не доказывала, не бросалась с выпяченной грудью, она брала за руку и охраняла от всякого беспокойства в лабиринтах улиц и темных помещениях ресторанов, Прага прощалась угрюмо, сутулилась, не отпускала и слала письма без слов, просто белые листы. Киев играл, то истощая, то наполняя, то придавливая, то бросая в полет, Киев подобен нежному и непредсказуемому ребенку.
Москва всегда испытывала на прочность и выносливость, всегда делая это отстраненно и хладнокровно, а после уставала и теряла всякий интерес. Тогда она будто отступала прочь, как охранник, уходящий на перекур и позволяющий заглянуть за тот заветный забор, не зайти, но хотя бы одним глазом прицелиться в кем-то пробитую дырку. Именно тогда Москва теряет своё название и свою форму, грандиозные тени крошатся, а величественность осыпается; именно там, за этим забором, можно увидеть что-то доброе и чудесное, существующее будто параллельно с будничной затертостью. И вновь видишь и впитываешь: парочки, целующиеся украдкой на эскалаторах и смотрящие друг на друга так, что начинают дрожать колени; муж с беременной женой просовываются в переполненный вагон метро, он неизменно держит руку на ее животе, дует на ее волосы, говорит: "Все хорошо, все хорошо, не волнуйся", разворачивает ее к себе и обнимает; работник Макдональдса оглядывается по сторонам и украдкой кидает недоеденную булку от гамбургера воробьям и голубям, а потом смотрит, улыбается быстро, разглаживая все свои морщины, и вновь принимается за работу; две женщины деревенского вида по ошибке покупают Хэппи-Мил в надежде получить обычный комплексный обед, открывают коробку, находят игрушку и хохочут до слез, не могут успокоиться несколько минут, у одной из них слетает с голову косынка - и рождается новый приступ смеха, и вот уже смеются до слез все вокруг, без стеснения, без напыщенности, просто смеются; девушка, дающая номерки в раздевалке магазина, улыбается так солнечно и искренне, что хочется взять случайную вещь и еще раз увидеть ее сияющие глаза...
Уезжаю из Москвы всегда без всякого сожаления, не бросив ни одной монеты ни в какой фонтан, немного уставшая, успевая еле заметно кивнуть на прощание, мол, свидимся, куда же денемся.